В деревню отправился оттого, что сенсеи моих субботних штудий тоже куда-то собрались. Пропустил из-за этого поход на первое руссландское аниме, но пусть шиноби простят дезертира.
Не каждый раз возможно ездить в глушь с бодрым и в легком разуме глубоким стариком, с кем так интересно поговорить об устройстве антенн и частот, об энергии и волнах, о шифровке информации и ее преобразовании, об акустике и о тонких полях человека, и о религии вообще и христианской в частности; о состоянии общества в этой связи и государственной во всяких ее уровнях.
Соберитесь, хоть трое, у кого есть мысли об этом, и вот счастье. Мне, молодому чурке, больше пристало молчать и слушать, но это здорово, когда можно послушать дайфу и старика, и когда старая жена его и окасан приправляют заметками.
Хорошо.
И хорошо столько узнать об охоте, о прошлом времени, о крае и его зверях. В другой раз, надеюсь, (уже апрель будет) смогу его спросить больше о времени его и его еще отца и деда. А отец, кстати, привечал Отто Юльевича Шмидта.
В том месте много древних стоянок, так что дело понятное; а вот миграция дубов, сосен и берез - непонятное.
Путь от большой деревни до этого угла представляет собой песчаные дюны с озерами-морями лужищ, окаймленные редкой красоты лесами. Природа вся примерила бурый цвет, озаряемый рыжим березняком и пробиваемый его светлыми пиками; сверх того она переходит в бежь полей в сухом темном бурьяне, а то перемежается кострищами на холмах, черной перекопанной землей, молодой зеленью у черных древних заборов и вся, вся она - окруженная туманами, будто спущенными с туч.
В какую мелочь не посмотришь - то чернь асфальта с выщербленными дырами с белой галькой, коричневыми полосами наносов у обочин и деревьями в лужах, то ржа водной скважены, то смешная гусиная походка - всё хорошо.
Вспомнишь, как готовить жженку, как палкой треснуть гусака по шее, чтобы та завертелась вкруг нее и можно было бы диверсантски его зажарить, как тянулись дни прежних писателей в таком вот лиричном окружении - и хорошо, светло, спокойно.
И пишется, и читается, и так далее.
Хорошо. Где еще зайдет соседка с пуком укропа-самосада? И где вернется окасан с проровой... белых? Где дайфу будет готовить охотничью засидку?
Словом, не грустно, что какая-то половина с гаком миллиона были у меня взяты, а я и помнить не помнил, что там была моя доля. Но помнил бы - все равно отдал. Подумаешь, мелочь какая.
Но лес, лес!
И счасливо возвращаться к тем, кого оставил.
Москва, мой громкий и яркий город, ты, государство в государстве; ты, где старые церквушки гняздятся рядом с роскошью каких-то бутиков; ты, с рекой и гирляндами огней, с ураганом автомобилей, с рекламой и правительством, с мягкими подбрьшьями, огромная, из горизонта в горизонт - ряд прибыть к тебе, которая мне всю осень рассказывает по купе деревец в палисаднике.
Рад вернуться от рябчиков и гусей к твоим воронам.
Рад заказать тут себе катану для чистки яблок и снова быть намертво привязанным к аппаратуре. Но что же, если мне дороги те, кто близок только через другой конец провода?
Вот, закончу свою очередную дикую перестановку и займусь обедом. И тренировкой. Москва, я-таки нередкий псих в тебе. Жуть одна...
P.S. Но в писаных мной письмах и памяти еще жива и ты, спокойная деревня, и московский бой курант я встречу там, в твоей тиши и мраке. Чую, так.
Еще смолчал: я вновь читал Лескова, лучше нет.
Еще дневник ведется год к завтрашнему числу, а доно, значит, знаю года два. Как ни крути, цифры круглые.
Сасори-данна, однако, сегодня заняты чем-то громким и праздничным, так что у меня еще покой тут. Вроде, всё.