Ну и влип - это про меня. Так решишь потворить... и сунешься руками в одну вязкую липкую субстрацию - из неё надо лепить, но тенгу, она расползается в жидкую кляксу едва тронешь, а потом её ничем и никак нельзя содрать-стереть-свести с кожи. Но я сделаю из неё фигурку.
осторожно, смертьСегодня чуть не увидел труп. Но нет, сперва его дадут обработать патологоанатомам, а потом я увижу. Будет время вспоминать.
Нужно признаться, дух сегодня был невысок. И вдруг женщина должна была прийти ночью к окасан и дайфу-доно, у которых я кантовался (дескать, месяц с чем-то не смотрели друг на друга). И вот я собрался и уехал.
Чёрт, это здорово меня развеяло. И как бы доброе дело; наверное, окасан попробуют по мне не скучать.
Разведданные говорятРазведданные говорят, что эта женщина молода, и не реши я драпануть обратно, она бы спала со мной; она из далёких земель с лесами, и... не, ей повезло, что в этом городе есть пара добрых людей. Разведданные два, за неё просил некто, кто помогал этим добрым людям приобрести домик в лесах.
С тех пор, как этого чёрного зверька задрали, какая-то его часть непрерывно поднимает во мне голову. Двухэтажная комната. Деревянная конструкция. Такие опоры прибиты к стенам (четыре опоры), а на них дощатый настил (разумеется, всё обработано в диковато-пристойный вид). Гора одеял и книг. Этакая мрачная пещера с доспехами, интересной фигнёй везде и всюду и лежак. Не будь у меня самого деревянный квардак, я бы решил, куда это соорудить у себя. Чёрного зверька нет, но мои и его интересы до сих пор сходны; dann
72 ролла. Сообразно интересам этой зверушки (поспать/поесть/побегать/удивиться) - второе место; данна-но устроил праздник живота - я остановился, когда эти роллы образовали фигурку бабочки из маджонга. Прекрасное...
Эта запись значит, что я опять вернулся; а вот когда таращишься на цветы, деревья, ловишь жуков чуть не с ладонь, как-то нет, не пишется. Хотя я видел громадную стаю чёрных воронов. *** Вдруг нашёл, что у меня подозрительно много стало вееров. Я себе говорил, на стенах нет места, но как-то нашлось. А краба куда? А какие-то корейские фигурки куда?
а, да, случайно попалось. Это причёска Дейдары, как её видят для симс 3 и рот на груди. Рот хорош, а причёска не так делатся, и точка. Хотя если сильно обкромсать кунаем... наверно, она такая и выйдёт.
Теперь я знаю запах утра: запах виски. От земли. Деревьев. Цветков. Влаги, мороси, он таков. И его хочется назвать "креазотовым". Или... есть в нём что-то от "кирзовых сапог" или "кизила". Это терпкий запах, почти пряный.
В небе всё ещё белая луна, уже подтаявшая. Уже без тумана и дымки. Спят лилейники, но птахи уже щебечут и попискивают, посвистывают... и порхают так, как могут птицы только в очень раннее утро.
А я... пьянюсь этим запахом. Необычным. Пойманным.
Увы. День безжалостен ко всем неспящим, будь вина в вдохновении или в вине. Этой ночью-на-утро рождалось творение. Мягкое утро... мои погонщики ещё храпят; ещё нежатся в тенетах. У!
...У местной кошки взгляд ещё мутен ото сна. Будто пыталась увидеть меня из колодца каких-то своих снов.
Если я ещё уйду туда, то как грустно знать, что меня пробудит ударом по голове и, наверное, ещё не раз внутри висков даст о себе знать похмелье ночи.
"Как стрекотали они... Всегда тряской. Как будто бы вечный звук под луною в траве... Дейдара сидел у камня в его тени. Одно из удовольствий, какие он мог себе позволить. Иногда в не очень радостные ночи выходить и безбоязненно встречать её холодные и тёмные пальцы.
Соломенные крыши и зеркальца рисовых прудов с икринками звёзд были где-то за спиной. Пустая дорога спала. Странно было. Холод ночи вжимался куда-то в живот и встречался с ледянистой пустотой там. Тогда опускал голову на колени и зевал не раскрывая рта. Один паломник говорил, что нужно читать, когда внутри пусто. Наверное, сутры. А может, всё-всё. Хозяин чайной рекомендовал рисовых колобков. А он сам видел, как пируют ночами. И уходят за женщинами.
Тогда хмыкал, убирая промокшие от травы руки в неширокие и недлинные рукава. Это он знал, что иные сваливаются от усталости выпасания яков, от охоты, от болезней. Значит, пока он из тех, кто должен был бы кутить, есть или читать сутры...
Вздыхал и поднимался, потягиваясь. Бросая зоркие взгляды вокруг себя и пробуя большим пальцем ноги землю.
Поднимется диск, и он оживит собой дорогу. Снова. Ещё раз. Скоро. Когда-нибудь ночь примет чей-нибудь облик. Он сожжёт её в себе. И будут стрекотать кузнечики. И ночь будет касаться холодом своей земли".
В последнее время я пробовал себя как оружейника, доволен. "Ручная работа", разумеется. И, да, пора потворить.
С 18-го по 22-е - лес. Гниющие растения очень горячи. Влажный, прело пахнущий тлен, седой, чёрный, будто горевший внутри. Маленький ребёнок говорит на своём языке так же, как говорит взрослый на недавно выученном иностранном.
Со мной мог быть заключён долгосрочный контракт по рекомендации сенсея. Подумать же, я ещё недостаточно для него свободен.
Надо бы перехватить их завтра, тогда август пройдёт в разведке среды боем. Дело бы резко облегчилось, если сенсей не будет особо шифроваться и если его не успеют до меня припереть с ножом к стенке.
Я не наимался быть счетоводом, я не нанимался раскадровывать, откуда М нападать на Б чтобы Зачечь его До Смерти, я устал.... словом, миссия успешно завершена.
Но я не знаю, как оповестить скрытного сенсея, что всё.
Почему взрыв - это искусство суперфлэт? Потому что искусство суперфлэт лишено теней. Взрыв не отбрасывает тени. Зато всё - отбрасывает тени от его света. Вот это и есть образ искусства.
Он долго болел, у него была тяжелая продолжительная болезнь, и он прекрасно знал, что скоро умрет, но не подавал виду. Он оставался самым веселым, а точнее -- единственным веселым человеком в школе, и без конца шутил. Он говорил, что ощущает себя настолько худым, что боится, как бы его не унес какой-нибудь случайный ветер. Врачи, -- смеялся Норвегов, -- запретили мне подходить к ветряным мельницам ближе, чем на километр, но запретный плод сладок: меня ужасно к ним тянет, они совсем рядом с моим домом, на полынных холмах, и когда-нибудь я не выдержу. В дачном поселке, где я живу, меня называют ветрогоном и флюгером, но скажите, разве так уж плохо слыть ветрогоном, особенно если ты -- географ. Географ даже обязан быть ветрогоном, это его специальность, -- как вы считаете, мои молодые друзья? Не поддаваться унынию, -- задорно кричал он, размахивая руками, -- не так ли, жить на полной велосипедной скорости, загорать и купаться, ловить бабочек и стрекоз, самых разноцветных, особенно тех великолепных траурниц и желтушек, каких так много у меня на даче! Что же еще, -- спрашивал учитель, похлопывая себя по карманам, чтобы найти спички, папиросы и закурить, -- что же еще? Знайте, други, на свете счастья нет, ничего подобного, ничего похожего, но зато -- господи! -- есть же в конце концов покой и воля. Современный географ, как впрочем и монтер, и водопроводчик, и генерал, живет всего однажды. Так живите по ветру, молодежь, побольше комплиментов дамам, больше музыки, улыбок, лодочных прогулок, домов отдыха, рыцарских турниров, дуэлей, шахматных матчей, дыхательных упражнений и прочей чепухи. А если вас когда-нибудь назовут ветрогоном, -- говорил Норвегов, гремя на всю школу найденным коробком спичек, -- не обижайтесь: это не так уж плохо. Ибо чего убоюсь перед лицом вечности, если сегодня ветер шевелит мои волосы, освежает лицо, задувает за ворот рубашки, продувает карманы и рвет пуговицы пиджака, а завтра -- ломает ненужные ветхие постройки, вырывает с корнем дубы, возмущает и вздувает водоемы и разносит семена моего сада по всему свету, -- убоюсь ли чего я, географ Павел Норвегов, честный загорелый человек из пятой пригородной зоны, скромный, но знающий дело педагог, чья худая, но все еще царственная рука с утра до вечера вращает пустопорожнюю планету, сотворенную из обманного папье-маше! Дайте мне время -- я докажу вам, кто из нас прав, я когда-нибудь так крутану ваш скрипучий ленивый эллипсоид, что реки ваши потекут вспять, вы забудете ваши фальшивые книжки и газетенки, вас будет тошнить от собственных голосов, фамилий и званий, вы разучитесь читать и писать, вам захочется лепетать, подобно августовской осинке. Гневный сквозняк сдует названия ваших улиц и закоулков и надоевшие вывески, вам захочется правды. Завшивевшее тараканье племя! Безмозглое панургово стадо, обделанное мухами и клопами! Великой правды захочется вам. И тогда приду я. Я приду и приведу с собой убиенных и униженных вами и скажу: вот вам ваша правда и возмездие вам. И от ужаса и печали в лед обратится ваш рабский гной, текущий у вас в жилах вместо крови. Бойтесь Насылающего Ветер, господа городов и дач, страшитесь бризов и сквозняков, они порождают ураганы и смерчи. Это говорю вам я, географ пятой пригородной зоны, человек, вращающий пустотелый картонный шар. И говоря это, я беру в свидетели вечность -- не так ли, мои юные помощники, мои милые современники и коллеги, -- не так ли?